Литературные изгнанники - Розанов В.В. - О понимании [1995, PDF, RUS]

от редактора III
В.В. Бибихин IX
О ПОНИМАНИИ. Опыт исследования природы, границ и внутреннего строения науки как цельного знания 1
комментарии 663
указатель имен 675
предметный указатель 681

"на русский язык кроме давно устаревших, и никому не нужных, а зато легоньких для усвоения, моральных трактатцев Аристотеля, ничего не переведено. Не переведено ни одно из его глубоких творений, ни — «Органон», ни — «Метафизика», ни — «О душе» и «Физика». Вдруг два учителя в Ельце переводят первые пять книг «Метафизики». По-естественному следовало бы ожидать, что министр просвещения пишет собственноручное и ободряющее письмо переводчикам, говоря — «продолжайте! не уставайте!» Профессора философии из Казани, из Москвы, из Одессы и Киева запрашивают: «Как? что? далеко ли перевели?» Глазунов и Карбасников присылают агентов в Елец, которые стараются перекупить друг у друга право 1-го издания, но их предупреждает редактор «Журнала министерства народного просвещения», говоря, что министерству постыдно было бы уступить частным торговцам право первого выпуска книгою великого Аристотелева творения, и он предлагает заготовить 2000 оттисков, так как 2-го издания трудно ожидать. Вот как было бы в Испании при Аверроэсе. Но не то в России при Троицком, Георгиевском и Делянове. «Это вообще никому не нужно», — и журнал лишь с стеснением и очевидно из любезности к Страхову как к члену Ученого Комитета министерства берет «неудобный и скучный рукописный материал», и, все оттягивая и затягивая печатание, заготовляет «для удовольствия чудаков-переводчиков» официально штампуемые 25 экземпляров! Что такое «25»? — для России?! Ведь тут 4 духовных академий и 8 университетов; а «Метафизику», может, кому-нибудь захочется прочитать из приватных философов, из учителей семинарии, из «будущих» кандидатов на философские кафедры. Почему не «100», — что ровно бы ничего не стоило, представляло бы всего 5 рублей стоимости скверной бумаги, на каковой печатается «Журнал Министерства Народного Просвещения»?! — «Да некому читать», «это — вообще никому не нужно». «Но ведь, однако, вы основываете гимназии, заботитесь об университете»?!! — «Как же не основывать гимназии: статистика, конкуренция с Германией, на это можно миллионы бросить». — Так что же суть-то, «гимназии» или «конкуренция»? — «Конкуренция с Германией в просвещении и в статистике просвещения: а гимназии и университет и Аристотель — черт их дери!!!»...

"в то время как неспособный к философии Троицкий «распространялся» с министерской кафедры, само министерство поручило способнейшему Страхову до утомления, до тошноты разбирать учебники по естественной истории для реальных училищ; а Владимира Соловьева, тоже идеалиста, не пускало в университет, потому что (собственные слова И. Д. Делянова) «он имеет мысли». Между тем простое передвижение Страхова и Соловьева на философские кафедры в Москве и Петербурге — в ту-то пору! — составило бы эпоху в университетах, в судьбах русской философии, и — самое главное! — в добром наставлении русского юношества, «о котором так заботилось ведь Министерство просвещения». Таким образом, мы вступаем здесь в какую-то чудовищную бессмыслицу русской ученой и учебной бюрократии, поистине напоминающей того святого сказаний и апокрифов, который «несяще отрубленную свою голову в руках зело плаче над нею»... Среди жемчужных зерен курица все отыскивает червячков. Бросим и поистине плюнем на это гадкое место русской истории."

«О понимании» и вся моя философствующая личность и философская судьба попадали как «в свое гнездо» в споры еще начиная с греков и по сейчас о коренном устройстве мира, о коренном сложении Космоса, о веющих здесь (в Космосе) веяниях, силах, законах. Меня прямо бы обнял как любимого ученика грек Парменид за многие страницы главы «О существовании» (проблема о бытии небытия), тогда как в XIX веке Руси эти страницы вызвали (были отзывы в печати — журнальной) хихиканье и самое приложение прозвища «Кифа Мокиевич». Для русских и русской умственной жизни, для журнального и газетного философствования (которое всегда было) все, что не отдавало дубовым позитивизмом , — было ео ipso [тем самым (лат.)] «Кифа Мокиевич». Вот в такую-то пошлость и такую-то умственную грязь я и вошел с книгою «О понимании».

Павлу Федоровичу попалась в руки неожиданная находка: толстая, так называемая “общая” тетрадь. Наклейки не было, — вместо нее за прорезанной в черной коленкоровой обложке решеткой чернела тщательно нарисованная печатными буквами надпись “Каторжные работы”. Павел Федорович улыбнулся и с любопытством взял тетрадь в руки. Как она к нему попала и что в ней? Он раскрыл ее и сразу узнал собственный гимназический почерк, еще расхлябанный, жидкий, но уже со всеми особенностями почерка взрослого человека, державшего тетрадь в руках.
На первой, раскрытой наугад, странице было написано:
“Dum, priusquam, antequam — с изъявительным наклонением, если придаточное отвечает на вопрос когда, в какое время”. Павел Федорович удивленно откинулся в кресле и стал припоминать. Что бы это могло значить?.. Но в памяти всплыли только изящные серые брюки молодого латиниста из филологического института и его поза, когда он спрашивал обреченную жертву у парты, поставив с изысканной грацией ногу на скамью.
Он плюнул и сердито перевернул несколько страниц.
...
Новые раскопки в тетради открыли целые залежи греческих фраз, — кудрявых, с ударениями и придыханиями, — таинственных, как звездная карта.
Ниже была приписка: “в четверг extemporale! Повторить aoristus I passivi глаголов чистых и немых (чтоб они лопнули!)”.
Слова в скобках вызвали сочувственную улыбку, остальное — увы... Напрасно Павел Федорович покорно и кротко повторял про себя:
“Aoristus I passivi глаголов чистых и немых”. Память не только ничего не подсказывала, но сбила его с толку, неожиданно подсунув давно забытый детский счет:
“Унэ-дери-трикандери, сахар-махар-помадери, аз-баз-трибабаз, бес-бедович-кислый квас...”
Вслед за этим опять мелькнул знакомый образ. Маленький, рыжий, всклокоченный “грек” стоял у окна спиной к классу и равнодушным голосом цедил:
“Господа, списывайте не дословно. У кого одинаковые ошибки — кол”.
“Дай Бог ему здоровья! — вздохнул Павел Федорович и задумался. — Попадаются же между ними и люди”...
Павел Федорович медленно закрыл тетрадь, откинулся в кресле и закрыл глаза. Было очень досадно. Вспомнились четверти, унизительный торг с латинистом, в коридоре после урока, о тройке с минусом, которая должна была обеспечить тройку в годовом, подсчитывание на бумажке отметок (сколько в среднем?), ответы “на поправку” в конце четвертей, списывание на промакашках греческих экстемпоралей, — весь мутный чад гимназической повинности, мелких обманов и никогда не затихающей напряженности и тревоги.
Особенно ярко всплыла темная жуткая полоса экзаменационных дней, — дней “подготовки”, конспектов, шпаргалок, часов ожидания, пока очередь дойдет до твоей фамилии, и ужасных минут, словно перед эшафотом — минут обдумывания своего билета...
Даже теперь, при одном воспоминании, Павел Федорович поймал себя на смутной радостной мысли: слава Богу, у него уже ни одного экзамена в жизни не будет.
Он покосился на общую тетрадь и вздохнул: однако разве сегодня это не был экзамен? И какой зверский провал! Словно его подвели к доске, испещренной ассирийской клинописью — ни звука! Досада все росла. “Столько лет, столько лет...” Но, может быть, он только забыл, может быть, другие, у кого память лучше и кто хорошо учился, помнят?.. Он встал, подошел к стене и постучал:
— Иван Иванович, вы дома?
— Алло! — раздалось из-за стены.
— Можно вас потревожить?..
Иван Иванович, квартирный хозяин, — служил в банке, разбирался в любом вопросе в течение пяти минут и считал себя вторым после Шопенгауэра умным человеком на свете.
— Здравствуйте. В чем дело?
— Вы хорошо учились в гимназии?
— Серебряная медаль
— Ого! Присядьте на минуту, — Павел Федорович снял с кресла Библию и переложил ее на стол. — Ответьте мне, пожалуйста, на несколько вопросов, — только не перебивайте и не удивляйтесь...
— С удовольствием. — Иван Иванович с недоумением покосился на жильца, но потом вспомнил, что получил с него позавчера за месяц вперед, и успокоился.
— У вас память хорошая?
— Nec plus ultra.
— Прекрасно. Скажите, — Павел Федорович незаметно заглянул в тетрадь, — где находится центр тяжести конуса?
Иван Иванович резко повернул голову к жильцу, пожевал зубами и изумленно спросил:
— Что вы это, Павел Федорович?
— Ничего. Совершенно здоров-с. Так где центр тяжести конуса?
— Не знаю...
— Так, — Павел Федорович перевернул под столом несколько страниц. — Кто такой Лука Жидята?
— Лука Жидята?
— Да, Лука Жидята. Феодосий Печерский? Илларион?
— Гм... Это что-то такое из словесности.
— Совершенно верно: “что-то такое из словесности”. Так. Что вы можете сказать о perfectum и pliquamperfectum medii глаголов немых с подъемом коренной гласной?
— Не знаю, — вопросительно улыбаясь, ответил квартирный хозяин, смутно догадываясь в чем дело.
— А, не зна-е-те? — Павел Федорович вошел в свою роль и повысил голос. — Серебряная медаль... Отлично-с! Нарисуйте мне графическое изображение зависимости между временем и скоростью для различного рода движений...
— Извините, у меня болит голова. Позвольте выйти! — Иван Иванович вскочил и дурашливо поднял руку.
— Выйти? А не угодно ли вам, милостивый государь, предварительно перевести “Гомер на-зы-ва-ет Ферсита бе-зо-бразнейшим из гре-ков”. Словарь на полке; сроку полчаса. Ну-с!
— Позвольте выйти! - завопил Иван Иванович, но не выдержал и захохотал, как индюк.
Павел Федорович протянул ему общую тетрадь и криво усмехнулся.
— Ах, вот что... Чем же тут любоваться? Дело известное.
— Известное, да не очень. Вы вот ни аза не помните.
— Зачем же мне, собственно, помнить?
— А зачем в нас столько лет вгоняли все это?
— Ерунда. Нашли о чем беспокоиться...
Иван Иванович снисходительно посмотрел на жильца и прищурил глаза.
— Болеют же все корью, — ну и это, как корь. Кроме того, полезно для общего развития.
“Очень ты развит!” — подумал Павел Федорович, но вслух этого не сказал.
— Восемь лет — корь? Хорошо-с... Может быть, брата вашего позвать, может быть, он помнит?
Иван Иванович отрицательно помотал головой.
— Отнюдь. Рецепт напишет с родительным падежом, как полагается, ибо это по его специальности. А насчет остального, — как мы с вами: пасс.
...
Год за годом надо было мужественно бороться со сладким утренним сном, который словно клейстером склеивал веки, глотать, обжигаясь, горячий чай, одним глазом пробегая выветрившихся за ночь из головы “сыновей Калиты” или “брак с Софьей Палеолог и его последствия”, другим следя, с замиранием сердца, за минутной стрелкой. Сколько раз он бросал с тоской недоеденный бублик и мчался, как призовая лошадь к столбу, в гимназию, ежась от холода, ощущая за спиной громыхающий ранец — и в нем то нерешенную задачу, то неоконченный перевод, то еще что-нибудь такое — мучительное, как фальшивый вексель, который не сегодня-завтра предъявят ко взысканию. И вот все, что осталось... Он свернул тетрадь в трубку.
А еще раньше, когда он был совсем маленьким?.. Когда длинное форменное пальто “на рост” заметало пыль и собиралось внизу в толстые подвертывающиеся кверху складки... Сколько их по всей России мчалось таких же, как он, — маленьких, стриженых, круглоголовых, набитых деепричастиями, избиениями филистимлян, суффиксами, префиксами, четвертым склонением на us и еще черт знает чем... И главное, и главное не опоздать на “Преблагий Господи”!
“Преблагий Господи...” “Как же дальше?” Павел Федорович напряженно посмотрел в потолок, но ничего, кроме окончания молитвы, не вспомнил: “и продолжения учения сего”.
“Для общего развития”. Черти! Прожили тысячелетия и хорошей школы не удосужились создать... Девяносто взрослых из ста складно письма написать не умеют, говорят и читают, как косноязычные попугаи... Колоса ржи от колоса пшеницы не отличат...